—

В октябре, когда под Севастополь отступила 25-я чапаевская стрелковая дивизия, морполк перешел в нее. Меня зачислили в 756 минометный дивизион. 29 июня 41-го года в Сухарной балке я подбила танк.

Я была санинструктором. Мы забирали раненых с передовой в санчасть. Легких раненых оставляли у нас, а тяжелых отправляли в медсанбат в Инкерманских штольнях. Когда я возила тяжелых раненых в госпиталь, они меня просили не уходить, говорили: «Шурочка, держи мои руки, когда операция будет». И я держала, а потом быстро возвращалась на передовую.

Я видела много операций, мозги видела. Один наш сапер, Ковалев, резал проволочные заграждения, а в него немец кинул гранату. У него череп разломился и кости на скальпе висели. Мозги работают, а кусок черепа висит. Я пошла его перевязывать. Я белую тряпочку намочила риванолом и череп на место поставила. Потом ему каску надели, и я побежала к саперскому санитару. Мы сделали носилки, а на них положили солдата. У некоторых раненых кишки вываливались. Берешь их и в дырку обратно засовываешь, бинтиками завязываешь.

Первое время я раненых бойцов стеснялась — молодая была. Потому что кому-то задницу оторвет, кому-то ногу. Нужно их раздевать. У мужчины все органы видно. Я была девчонка, 16 лет мне было. Главный врач приходил и учил меня: «Ты не должна стесняться, ты должна перевязки делать».

В 1942 году мы отступали от Камышлы. Севастополь бомбили по 500 самолетов. Они бросали на город бочки и рельсы. А когда рельса летит, от нее такой звук, что кажется, будто небо сейчас взорвется. От этого звука была страшная паника. Нам приказали эвакуироваться из Камышовой бухты. Подошел корабль, мы погрузили туда раненых, но в нос корабля попала бомба, и он утонул.

Из Камышовой бухты мы перешли на береговую батарею на мысе Херсонес. Это был наш последний выход. Туда все отступали: военные, мирные жители — все, кто не хотел попасть в плен. Оттуда мы уплыть не могли — не было кораблей. Мы дошли до Херсонесского маяка и держали оборону. Немцы боялись на нас наступать, потому что мы сидели в пещерах и были готовы их встретить. Там я тоже помогала раненым. Лекарств не было, поэтому мы мочили соленой водой тряпки и прикладывали к ране. Соленая вода не давала ране гноиться — как мясо солишь.

4 июля нас взяли в плен. Мы сидели в подземных окопах для летчиков — внизу, под аэродромом на Фиоленте. Мне сказали: «Шурочка, выйди посмотреть, что наверху». Я пошла наверх к аэродрому и увидела немцев. Они тоже меня увидели и стали звать. Я крикнула несколько раз, чтобы наши вышли, и мы всем гуртом поднялись наверх. Немцы приказали лечь лицом на землю, сидеть не давали. Потом один человек по-русски дал команду встать. Приехал на машине Манштейн, немецкий командующий и произнес речь.

В плену я была всего несколько дней. Эти паразиты заставляли нас ямы копать и мертвых хоронить. Три дня мы там провели, потом нас погнали в город. И когда мы дошли до Херсонесской бухты к старому кладбищу, командиры сказали, чтобы мы убегали. Бухту охраняли румынские солдаты. Они только есть любили, а стреляли не очень. И в бухту пришли женщины, они своих мужей искали среди пленных. Нас было шестеро в гражданской форме, к нам подошла бабушка и увела нас к себе домой. Румыны ничего делать не стали. Ее звали Анна Яковлевна, и она держала нас у себя две недели. Кормила. Мужчины переоделись, и немцы думали, что они местные рабочие. Мы побыли в городе, а потом пошли в Байдарскую долину к партизанам.

Я жила с заключенными, но статьи у меня не было. Оперуполномоченный спрашивал — какая у тебя статья, ты почему здесь? Я говорила, что не знаю, поймали. Меня как татарку наказали, наверное, — за то, в чем всех татар тогда обвиняли. Фактически я была в лагере, но без суда и без статьи. Теперь я думаю, что меня из-за моего имени и национальности забрали.

В партизанском отряде я стала подпольщицей. У меня был пароль, девять букв — «ПРАСТАДУЕ». Я до сих пор его не могу расшифровать. Мне говорили — иди в такую-то деревню, там такой-то камень, под камнем оставь парольный знак. Я так делала, а через день-два возвращалась, забирала бумагу из-под камня и несла своему командиру. Еще я ходила в город под видом нищей и считала составы на вокзале. Немцы думали, что я цыганка и меня прогоняли, но не арестовывали.

Как-то к нам в отряд привели пленных немцев. Один партизан нам и говорит — теперь ваше лохматое и грязное белье меняйте на то, что на немцах, берите у них, что хотите. Один партизан взял у немца ботинки, а свои отдал ему. А немец ругается — подметка у ботинка отваливается. Я ходила-ходила и увидела у одного немца в кармане вышитый носовой платочек. Немец на русского был похож — рыжий и с голубыми глазами. Я платочек взяла, отошла в сторону, а он так посмотрел на меня, как будто ничего я не брала.

Так я работала до 44-го года. 15 апреля партизанский штаб объединили со штабом 4-го Украинского фронта в деревне Соколиное. Тогда я встретила бывшего комиссара 35-й батареи Иванова. Он меня узнал, когда приезжал в штаб, и позвал обратно в 756-й минометный дивизион. С ним мы освобождали Севастополь и штурмовали Сапун-гору. Видели, как эсэсовцы друг друга расстреляли, чтобы не сдаться в плен. Последним остался фельдфебель и застрелился сам.

В Камышовой бухте еще в 42-м году один командир был тяжело ранен, умирал. Звали его Николай Иванович. И попросил меня матери его передать, что он погиб, защищая Севастополь. Адрес меня попросил записать. Город Саратов, колхоз Карла Маркса. Еще у меня были вещи погибших, сумка комиссара.

Я жила с заключенными, но статьи у меня не было. Оперуполномоченный спрашивал — какая у тебя статья, ты почему здесь? Я говорила, что не знаю, поймали. Меня как татарку наказали, наверное, — за то, в чем всех татар тогда обвиняли. Фактически я была в лагере, но без суда и без статьи. Теперь я думаю, что меня из-за моего имени и национальности забрали. Потом, наверное, они через КГБ начали выяснять, где я служила. Все выяснили, и через три месяца обратно в Крым вернули.

Я поехала с этапом тяжелых раненых в Ташкент, их туда эвакуировали. Но под Харьковом наш поезд разбомбили, два вагона осталось с ранеными и тифозными больными. Тогда нас пересадили на баржи и довезли до Аккурганского района Узбекистана. Я тоже заболела тифом и там чуть не умерла, даже лежала в морге. Проснулась в подвале, поднялась в коридор, а медсестры закричали, что мертвец вышел, и стали доктора звать. Температура у меня была 42. Когда я выздоровела, весила 27 килограмм, а волос у меня не было. Доктор меня не отпускал, но из госпиталя я убежала и пошла маму искать — ее увезли в Узбекистан во время переселения татар. Маму через КГБ нашла в 1945 году в Узбекистане, в Наманганской области. Там был оперуполномоченный Будников. Я к нему пришла, и он ругался, но дал мне папку с делами татар. Сказал, чтобы я там свою маму искала, и отправил в чайхану. Какому-то узбеку сказал, чтобы меня кормил. Там я три дня пробыла. Кагэбэшник, когда меня пожалел, дал 1500 рублей и сказал, чтобы никому не показывала. Я узнала, что мама живет в Чустском районе. Кагэбэшник сказал, что туда надо на попутках ехать, и что, если у меня будут деньги просить, чтобы отвечала «Будников приказал деньги не брать». Маму нашла, бабушку и сестру. И осталась там в больнице медсестрой работать.

Мои сослуживцы очень хотели, чтобы я не попала на переселение. Предлагали мне выйти замуж за русского или за грузина. Но я сказала, что замуж не хочу и что мне маму надо искать. Я не знала, где она. Тогда однополчане меня отправили к родственникам убитых. Хотели, чтобы я в депортацию не попала. Я поехала в Саратов. На поезд села без билета. Думала, что у меня льготы, потому что фронтовичка, а меня милиция схватила в Харькове.

В 47-м году я жила в Ташкентском районе, работала бригадиром и табельщицей в хлопководстве. Я была на приеме у генерала-контрразведчика, он был моим однополчанином из Севастополя — они многие поехали в Ташкент командовать переселенцами. Так вот он мне помог, нашел, где работать, сказал: «Шурочка, езжай в Самарканд, там климат похож на крымский». Дал направление.

Там я познакомилась с мужем. Он азербайджанец, в Узбекистане служил срочную службу. Мы с ним прожили всего пять лет. Его родители приехали и забрали своего сына домой, я вместе с ним поехала, но не смогла там жить. Родня мужа жила в Нагорном Карабахе, тогда они еще жили в землянках — и это уже при советской власти. Я это увидела, сказала ему: «Навруз, спасай здесь себя, своих родных, а я буду наших детей спасать». И вернулась в Самарканд. У меня трое детей. Пять лет назад моя дочка ездила его искать — нашла и привезла сюда. Так через 45 лет мы увиделись с мужем.

В 66-м году меня через журнал «Работница» нашли однополчане, и я поехала в Севастополь. Ездила на встречи ветеранов. В начале 70-х переехала в Крым. Меня долго не хотели пускать обратно, пустили по распоряжению Подгорного, председателя Президиума Верховного Совета СССР.